Дочь британского дипломата Мириэл Бьюкенен (1886–1959) с детства жила с родителями в европейских столицах: в 1893–1900 годах в Дармштадте (столица Гессенского герцогства), потом в Риме, Берлине, Софии, Гааге, а с 1910-го по январь 1918 года — в Санкт-Петербурге.

Принадлежа по своему положению к высшему свету, дочь английского посла была близко знакома с русской знатью; обладая от природы живым умом и литературными способностями, она создала литературные портреты многих выдающихся современниц — вдовствующей императрицы Марии Феодоровны, великих княгинь и княжон, княгини Зинаиды Юсуповой; эти статьи выходили в Англии в 1920–1930-х годах.

Биографический очерк, посвященный великой княгине Елизавете Феодоровне (см. http://www.alexanderpalace.org/palace/elizabethbuchannan.html), впервые публикуется на русском языке (с небольшими сокращениями).

В ноябре 1864 года принцесса Алиса Гессенская сообщила своей матери королеве Виктории, что они с мужем решили назвать младшую дочь, родившуюся 1-го числа, Елизаветой в честь любимой и почитаемой в Дармштадте святой. «Отвечая на письмо об имени Эллы, — писала она позже, — забыла сказать, что так мы зовем ее только между собой, конечно же, она — Елизавета». Следующие несколько месяцев письма к матери были полны описаний новорожденной — ее очарования, темно-синих глазок, русых волос, веселого и нежного нрава, мимолетной проказливости.

В августе 1865 года королева Виктория лично прибыла в Дармштадт с целью, во-первых, взглянуть на строительство нового дворца, а во-вторых, познакомиться с новой внучкой. Нимало не обеспокоенная и не смущенная аурой власти и величия, окружавшей низкорослую полную даму в мрачном черном платье, малышка смотрела на бабушку смеющимися голубыми глазами и безропотно подставляла пухлые щечки для поцелуев. «Моя бабушка такая добрая», — сказала она немногим позже — и принцесса Алиса наверняка с облегчением вздохнула, ибо ее вторая дочь была весьма своенравна. Элла решительно воспротивилась, когда вторая бабушка, супруга Гессенского принца Карла, попыталась ее приласкать. «О, как это досадно», — печально вздыхала принцесса Алиса: как грустно, что такой милый ребенок, по всей видимости, не любит старых дам.

Зато когда летом 1865-го мать взяла Эллу в Хайлигенберг, та с удовольствием полчаса просидела на коленях у двоюродной бабушки Марии, обнимая ее за шею пухлыми ручками и прижимая личико к впалым, болезненно румяным щекам русской императрицы, милой детской лаской исцеляя — пусть на краткое время — истерзанное сердце.

Дочь великого герцога Людвига II Гессен-Дармштадтского принцесса Мария в 1841 году покинула Германию и вышла замуж за великого князя Александра, наследника императора всея Руси Николая I.

В 1855 году Николай умер. Когда истек срок траура, молодая государыня осознала, что бремя столь высокого положения ей не под силу: усиливающееся недомогание превращало для нее официальные церемонии в пытку. Только служанки, помогавшие царице снять тяжелое парадное платье и массивную тиару, знали, как часто она совершала выходы, страдая от лихорадки и ломоты в руках и ногах. При дворе не одобряли ее частого отсутствия и роптали, что, даже являясь в свете, она не выказывала никакого оживления. Никто не сомневался в ее благочестии, преданности мужу, детям и делу благотворительности, но России, как шептали многие, нужно нечто большее — императрица, которая постоянно была бы на людях, на виду, всегда с улыбкой, блистая драгоценностями и туалетами.

Александр никогда не относился к супруге иначе, чем с нежной добротой и заботливостью, но после 1858 года она с пугающей ясностью поняла, что его сердце больше не принадлежит ей: слухи о тайных свиданиях с княжной Екатериной Долгорукой дошли до нее без промедления. Мысли о том, что юная девушка, годившаяся царю в дочери, совершенно околдовала его, терзали Марию Александровну, но, твердо властвуя собой, она показывала вид холодный и равнодушный.

Смерть старшего сына, великого князя Николая, в 1865 году, вскоре после помолвки с датской принцессой Дагмар, разбила вдребезги ее последнее земное счастье. Он всегда был ее любимцем, на него излилась любовь, которую она не сумела уделить остальным детям, и эта потеря ее сломила, состарила и убила желание бороться с разрушительной болезнью.

Относительной беззаботностью и покоем она наслаждалась лишь в обществе своего брата принца Александра Гессенского и его жены, гостя в замке Хайлигенберг близ Дармштадта. Там она могла забыть о царском бремени ответственности и о растущем влиянии Екатерины Долгорукой на государя. В тихом ласковом воздухе, прогретом солнцем, ее здоровье улучшалось, и она часто сидела на террасе, наблюдая, как двое ее младших сыновей, Сергей и Павел, играют с четырьмя юными Баттенбергами и детьми принцессы Алисы.

Хотя императрица часто виделась с женой племянника, она не всегда разделяла ее взгляды, в частности, не одобряла соглашательскую политику в отношении Пруссии и была очень сердита на гессенскую чету за их поездку в Берлин в 1878 году. «При всем моем к ним уважении, Людвиг и Алиса одержимы дьявольской страстью делать неуместные визиты», — говорила она брату, принцу Александру.

Мария Александровна, с самого начала не одобрявшая брак между герцогом Эдинбургским и великой княжной Марией, не могла забыть, что именно принцесса Алиса первой предложила этот союз. Когда началась Русско-турецкая война и в письмах дочери зазвучали жалобы на трудности ее положения в Англии, императрица лишь мрачно улыбалась: не она ли всегда говорила, что брак между Романовой и членом английской королевской семьи был ошибкой...

В 1878 году великая герцогиня Гессенская, выходив мужа и детей, умерла от дифтерита, и эта трагическая смерть заставила императрицу позабыть антипатию, которую она испытывала к дочери королевы Виктории. Горе великого герцога тронуло ее сердце, и она так часто, как это было возможно, приглашала осиротевших детей в замок Хайлигенберг. Принцессы Виктория и Елизавета выросли, и прежняя толстушка Элла, которая некогда сиживала на коленях Марии Феодоровны, превращалась в изумительную красавицу — что не укрылось, как заметила императрица, от ее сына. В прошлом, когда Элла была ребенком, Сергей часто бросал мальчишеские игры, чтобы, нежно взяв ее за ручку, поводить по крутым тропинкам парка. Теперь она выросла, а он стал мужчиной, чьи мысли были тайной даже для матери. Он никогда не походил на братьев, шумных юнцов, чья живость била через край, а разговоры бывали малопристойны. Испорченные отцом, обожаемые петербургским светом, они не отказывали себе ни в чем. Благодаря внешности и обаянию им прощались любые опрометчивые поступки. Но в Сергее был какой-то холодный загадочный аскетизм, внушавший тревожное чувство, что под ним кроется нечто тайное, слегка пугающее. «Его жене придется нелегко, — думала Мария Александровна, — и что может знать о мужчинах эта прелестная девушка, воспитанная в закрытом благополучном мирке маленького немецкого двора, видевшая большой мир лишь во время считаных поездок к бабушке в Англию да в этот степенный, уютный замок, пребывавший, казалось, в вечном трауре...» Императрица вздохнула, отогнав эти мысли: ее мучила одышка, головная боль и угнетало множество других забот и скорбей. Распространение нигилизма в России было кошмаром, от которого отмахнуться невозможно, и она жила в вечном страхе, что покушения на жизнь императора в конце концов увенчаются успехом.

Зимой 1880 года государыня была уже так плоха, что не заметила, как под царской столовой Зимнего дворца взорвалась бомба, хотя ее покои сотрясло ударной волной. Не знала она и того, что император, сыновья и придворные были на волосок от гибели; их спасло, что принц Александр Гессенский, прибывший в Петербург с визитом, опоздал, и император отложил выход к столу, желая побеседовать с ним в кабинете.

3 июня долгие мучения императрицы Марии Александровны подошли к концу. Через шесть недель после ее смерти государь обвенчался в Царском Селе с Екатериной Долгорукой. Эта стремительность вызвала бурное негодование всего семейства и потрясла королеву Викторию. Полностью сознавая, сколь непопулярен его новый брак, Александр в письме к сестре Ольге, королеве Вюртембергской, объяснял, что, ежечасно находясь в опасности быть убитым, он вынужден безотлагательно обеспечить будущее женщины, пожертвовавшей столь многим ради него, равно как и будущее троих детей, которых она ему родила.

Каково бы ни было его семейное счастье, оно длилось недолго: 13 марта 1881 года убийцы, долго преследовавшие царя по пятам, совершили последнее — и успешное — покушение на жизнь человека, который даровал свободу рабам и готовился дать России конституцию. Невзирая на предупреждения, он настоял на посещении регулярного воскресного смотра гвардейцев; на обратном пути в его карету бросили бомбу, убившую двух казаков и ранившую семерых. Кучер пытался проехать дальше, но император приказал ему остановиться. Услышав отказ, Александр натянул поводья и вышел из экипажа. Он поспешил на помощь к раненым, когда рядом с ним разорвалась вторая бомба. Его перевезли в Зимний дворец, где через несколько часов он умер. Подписанный утром указ, даровавший России конституцию, все еще лежал на письменном столе; наследник, вступивший на престол как Александр III, разорвал его.

Великий князь Сергей, живя в Риме, избежал ужасного зрелища, какое являло разорванное, обезображенное тело, принесенное во дворец; не пришлось ему и наблюдать агонии, которая, по словам вдовствующей императрицы, врезалась ей в память как самое мучительное и жуткое впечатление в жизни. Сергей обожал отца, и это убийство, несомненно, роковым образом и глубоко сказалось на нем, превратив в беспощадного реакционера, исполнив ненависти к людям, которые так жестоко отплатили своему государю за стремление к свободе. Возможно, любовь великого князя к Елизавете Гессенской еще усилилась, так как он предчувствовал, что его ждет такой же конец, и хотел уцепиться за счастье, которое лишь она могла ему дать; он приехал в Дармштадт на свадьбу ее сестры с принцем Людвигом Баттенбергом и сделал предложение.

Она как будто не мешкала с ответом; принцесса не забыла, как Сергей был нежен с ней в детстве. Элла была слишком юна и неопытна, чтобы ощутить лихорадочный огонь, снедавший великого князя, несмотря на все его внешнее бесстрастие. Более того, она безусловно предпочитала его кузену Вильгельму Прусскому, чья пылкость и буйный нрав немало досаждали ей в то время, когда он учился в Боннском университете и часто наезжал в Дармштадт и Кранихштайн. Кронпринцесса Пруссии считала своего старшего сына трудным и непокорным, и сестра, принцесса Алиса, надеялась, что пример ее детей, их счастливая домашняя жизнь окажут на него хорошее влияние. Но детям была не по нраву его неугомонность, а быстрая смена настроения мешала ему стать товарищем в их играх: то он собирался кататься на лодке, то на лошади, то играть в теннис, кичась, несмотря на увечную руку, своей ловкостью. Он мог вдруг осадить коня или швырнуть наземь ракетку и приказать всем идти слушать, как он читает Библию. Скакал ли он верхом, читал или играл, он хотел, чтобы кузина Элла была подле него; его сверкающие глаза следовали за каждым ее движением, и, когда она говорила, он умолкал, прислушиваясь к модуляциям ее голоса. Помолвка, однако, не состоялась, и в 1881 году Вильгельм женился на принцессе Августе Шлезвиг-Гольштейнской. Известно, что в течение нескольких лет, даже и после того, как он вступил на престол и стал германским императором, а Елизавета Гессенская — великой княгиней Елизаветой Феодоровной, он упорно отказывался встречаться с ней, когда она проездом бывала в Берлине, и нарочито держался на расстоянии, если волею обстоятельств они оказывались вместе на торжественных церемониях. Когда его спрашивали, почему он намеренно избегает кузину, он либо отказывался отвечать, либо решительно заявлял, что не может забыть, как много она значила для него в прошлом и как сильно он любил ее.

Помолвка принцессы Елизаветы была недолгой, так как великий князь Сергей Александрович с нетерпением ждал свадьбы, и, хотя отец невесты не одобрял этой спешки, он был вынужден уступить. В июне 1884 года великий герцог Гессенский приехал в Санкт-Петербург с Елизаветой и двумя младшими дочерьми, Ирен и Аликс.

Россия с ее необъятными просторами и особым, невыразимым духом внушала благоговейный страх двум старшим принцессам, почти никуда не выезжавшим, за исключением визитов в Англию. Обширные петербургские площади и проспекты, Нева, по величине намного превосходящая любую реку Германии и Англии, золотые купола и шпили соборов, барочная непомерность Зимнего дворца, всепроникающий запах подсолнечного масла, кожи и махорки, фонтаны, разбрызгивающие туалетную воду, переполненные чуланчики для слуг на верхних этажах дворца, удобства, ставшие в Европе анахронизмом, — все это было так ново и неожиданно, что они чувствовали себя сбитыми с толку и никак не могли освоиться в столь чуждой обстановке. Их пугали толпы прислуги, бесчисленные суетившиеся вокруг них фрейлины, придворные распорядители с бесконечными инструкциями, а главное, брат Сергея, император Александр, огромного роста, широкоплечий, с квадратной бородой, зычным голосом и ручищами, которыми он без видимого усилия гнул подковы и сворачивал в трубочку серебряные монеты. Только двенадцатилетняя Алики, казалось, совершенно не робела и не приходила в трепет от просторных залов Зимнего дворца с их километрами сверкающего паркета, а часами играла в прятки среди мраморных колонн со старшим сыном государя: обычно застенчивый и скованный с незнакомыми, он нашел в этой золотоволосой девочке прекрасную подружку, с которой ему было легко и спокойно.

Великий герцог Гессенский был против перехода в другую веру, поэтому венчаний было два, по лютеранскому и православному обряду. Когда, наконец, долгая утомительная церемония закончилась, побледневшая и озадаченная Елизавета попрощалась с отцом и сестрами; вероятно, с тяжелым сердцем, со страхом, если не с ужасом, она вглядывалась в свою будущую жизнь в чужой стране, в окружении незнакомых родственников, с мужем, почти совсем ей неизвестным.

Ничто не свидетельствовало о том, что великая княгиня была несчастна; если она и страдала, то молча, не произнеся ни слова жалобы. Но петербургский свет сочувствовал прелестной невинной юной девушке, вышедшей замуж за человека, чья холодность, как говорили, скрывала порочные пристрастия. Даже королева Мария Румынская, ребенком обожавшая своего дядю Сержа, признавалась, что его серо-стальные холодные глаза, тонкие губы и резкость манер немного пугали ее.

Высокий и стройный, в зеленом мундире с галифе, в белом картузе, с коротко стриженной русой бородкой, он был очень импозантен и замечательно красив; и все же не оставляло томительное чувство, что железный самоконтроль скрывает всепоглощающее пламя.

Он обожал жену, благоговел перед ее красотой, забрасывал подарками — великолепными драгоценностями и мехами, зато часто прилюдно выговаривал ей за невыполненное распоряжение или усмотренное им нарушение этикета.

Никто из тех, кто видел в те годы великую княгиню, не мог забыть ее. «Из всех созданий Божиих, каких я когда-либо видел, она была самым красивым», — писал современник. Но хотя многие подпали под обаяние ее красоты, хотя она была молода, весела и достаточно жизнелюбива, чтобы наслаждаться чудесными платьями и драгоценностями, которые дарил ей муж, и тень скандала не омрачала ее имени. Королева Мария Румынская, девочкой побывавшая в России, в своих мемуарах оставила яркое описание Елизаветы Феодоровны: «На парадных выходах тетя Элла казалась сказочным видением, и мне хочется обмакнуть перо не в чернила, а в краски, чтобы оживить ее образ хоть на мгновение, потому что те, кто не видел ее, никогда не поймут, какая она была. Этот божественный изгиб улыбки, совершенный рисунок губ, румянец, который можно сравнить лишь с цветущим миндалем, почти робкий взгляд продолговатых небесно-голубых глаз... Тяжелое, расшитое серебром платье, не синее и не зеленое, цветом напоминало ледник или аквамарин; кокошник в изумрудах и брильянтах подобно нимбу окружал ее ангельское лицо, а великолепные драгоценности, покрывавшие руки и шею, выглядели на ней словно дары, поднесенные возлюбленной святой благочестивыми почитателями».

Не помню точно, в каком году меня взяли в дармштадтский дворец на представление живых картин. Великая княгиня изображала святую Елизавету, дочь венгерского короля, супругу ландграфа Тюрингии. Легенда о святой Елизавете и розах популярна в Германии, и я видела много картин с изображением принцессы: нагруженную едой для бедняков, ее останавливает муж; на его расспросы она отвечает, что несет розы, и протягивает корзинку — в этот момент буханки хлеба, мясо и молоко чудесно преображаются в яркую, красочную массу роз. Высокая, изящная фигура великой княгини в длинном синем бархатном платье с серебристой вуалью, покрывающей ее прелестную головку, потаенная улыбка, синие глаза излучают загадочное сияние — она протягивает корзинку, полную темно-красных роз. Этот образ живет в моей памяти как витраж старинного собора. Святая Елизавета! Никто из зрителей и понятия не имел о том, что ждет ее впереди. В те неуязвимо-благополучные поздневикторианские времена никто не мог предвидеть, как схожа будет судьба этой женщины, чьей красоте они так восторженно рукоплескали, с ее прародительницей — после гибели мужа в Крестовом походе увезенной из дома, разлученной с детьми и посвятившей жизнь уходу за больными. Она умерла в возрасте двадцати четырех лет, и император Фридрих II, тщетно искавший ее руки, возложил золотую корону на гроб.

Как-то летом великая княгиня с мужем жили в Вольфсгартене; помню, я часто ее видела. Днем она была одета очень просто, и даже уродливая тогдашняя мода — гладко причесанные волосы и рукава-буфы — не могла испортить ее одухотворенного очарования.

Великий князь Сергей Александрович обожал детей, и, невзирая на его угрожающе суровый вид, я доверяла ему всецело — даже когда мы плыли с ним на лодке по лесному озеру, приближаясь к водопаду. Сидя рядом, он крепко держал меня за талию и говорил, мягко и успокоительно: «Не надо бояться, душенька. Даже если лодка перевернется, мы не утонем, я умею плавать».

Великая княгиня Елизавета приняла Православие через несколько лет после свадьбы — против воли отца. Узнав, что цесаревич влюблен в принцессу Аликс, великий герцог Гессенский категорически запретил младшей дочери отрекаться от протестантской веры. Королева Виктория также не одобряла перемену вероисповедания и не выказывала симпатии к возможному союзу ее любимой внучки с цесаревичем. Когда Николай гостил в Виндзоре, она нашла его очаровательным, простым и естественным, хотя отметила, что ему недостает твердости и решительности. Царская чета разделяла ее опасения, хотя и по совершенно другой причине. Принцесса Аликс не вызывала у них особого восторга: император считал ее типичной немкой, а императрицу раздражала ее чопорность; кроме того, она хотела, чтобы сын женился на дочери графа Парижского, и полагала, что маленькая гессенская принцесса, стеснительная, почти нелюдимая, не будет ему хорошей женой.

Как и его дедушка Александр II, цесаревич Николай не сомневался в своем выборе. «Моя мечта — жениться на Аликс Гессенской», — записал он в дневнике 21 декабря 1889 года. Наконец в апреле 1894-го император, уже тяжело больной, дал согласие на помолвку, и цесаревич помчался в Кобург, где множество гостей собралось на свадьбу принцессы Виктории Мелиты, дочери герцога Эдинбургского, и великого герцога Эрнста-Людвига Гессенского, унаследовавшего трон в 1892 году.

Принцесса Аликс понимала, что супруга цесаревича должна быть православной, но не сразу смогла решиться на этот шаг. «Бедняжка много плакала», — отметил в дневнике Николай, описывая долгий, затянувшийся за полночь разговор. И все же наступил этот «прекрасный незабываемый день» 8 апреля, когда, держась за руки, они вошли в покои королевы Виктории, чтобы объявить о помолвке. «Я была ошеломлена, — записала в дневнике королева, — хотя я знала, что Ники очень желал этого, но думала, что Аликс не уверена в своих чувствах».

Великая княгиня Елизавета, также гостившая в Кобурге, была вне себя от радости, узнав о помолвке сестры. Поздравления сыпались со всех сторон; даже королева Виктория надеялась, что этот брак улучшит отношения с Россией. Но с самого начала над молодой четой, чье будущее казалось столь многообещающим и блестящим, словно начали собираться тучи: когда цесаревич вернулся в Петербург, оказалось, что здоровье отца ухудшилось, и, хотя в июне влюбленные провели незабываемые недели в Виндзоре, пришлось отказаться от визита в Вольфсгартен и спешить в Россию.

Через несколько месяцев императору, которого перевезли в Крым, стало совсем плохо. В октябре доктора потеряли надежду, и принцессе Аликс пришлось срочно выехать в Ливадию. Сестра встретила ее в Варшаве и привезла в ливадийский дворец за несколько дней до кончины государя.

После медленного, скорбного путешествия в Петербург и продолжительной погребальной церемонии со свадьбой поспешили: несмотря на глубокий траур, ее назначили на 26 ноября 1894 года.

«Алики выглядела потрясающе красивой», — телеграфировала свекрови принцесса Уэльская; королева Виктория устроила в Виндзорском дворце ужин в честь свадьбы внучки, и надела ярко-вишневую ленту русского ордена Святой великомученицы Екатерины, и стоя слушала российский гимн. «Кажется совершенно невероятным, что нежная маленькая простодушная Алики станет русской императрицей», — писала она в дневнике.

Бриллиантовый юбилей 1897 года собрал в Лондоне родственников королевы Виктории; в последний раз внуки и правнуки съехались, чтобы почтить маленькую старую даму, чьего одобрения они искали и чьего гнева страшились, даже находясь от нее за тысячи миль. Было много подарков: младшие дочери поднесли цепь из бриллиантов, принц и принцесса Уэльские — алмазную брошь, бриллиант и сапфировую подвеску, великий князь Сергей Александрович с супругой и великий герцог Гессенский с супругой — кулон со славянской вязью...

28 июня великокняжеская чета, отправляясь домой, прощалась с королевой, и, когда Элла наклонилась, чтобы поцеловать ее, в прекрасных глазах стояли слезы, словно в тайне своего сердца она знала, что ей больше никогда не ощутить покоя и благополучия Англии и не увидеть маленькую бесконечно величественную женщину, много лет бывшую ей не только бабушкой, но и матерью и другом.

Злополучная Русско-японская война 1904 года поставила перед великой княгиней задачу, с которой она справилась настолько успешно, что королева Виктория, будь она жива, гордилась бы внучкой. Как супруга московского генерал-губернатора великая княгиня возглавляла городское отделение Красного Креста. Она снаряжала санитарные поезда и полевые церкви, организовала в Кремлевском дворце мастерские и бывала там каждый день, наблюдая за работой, подбадривая сотни женщин из всех слоев общества, упаковывая бесчисленные тюки перевязочного материала, носков, сорочек и провизии для никудышно экипированных солдат. Великая княгиня в простом синем или сером платье неутомимо ходила в мастерские; у нее всегда была наготове улыбка или слово одобрения для работниц, ни от каких ошибок или промахов она не теряла терпения и охотно выполняла самую трудную работу.

4 февраля 1905 года она направлялась из своих покоев в мастерские, когда от взрыва во дворце вылетели стекла. Великая княгиня постояла минуту, прижав руку к сердцу, с ужасом сознавая, что то, чего она боялась — а муж всегда ждал, — наконец совершилось. Как часто в последние годы он запрещал ей ездить с ним вместе в экипаже... Как часто говорил, что его ненавидят, и был уверен, что его ждет судьба отца...

Петербургский свет больше не видал ее. Она очень редко бывала даже у сестры в Царском Селе, а в 1910 году вступила в Марфо-Мариинскую обитель милосердия и раздала все свои меха, туалеты и драгоценности, не оставив себе даже обручального кольца. Елизавета Феодоровна поселилась в трех небольших комнатах, скромно меблированных белыми плетеными креслами, спала на деревянной кровати без матраса, с одной лишь твердой подушкой. Настоятельница брала на себя самую трудную работу, своими руками обихаживала пациентов обительской больницы, никогда не спала больше трех часов в сутки, основала и посещала дом для туберкулезных больных. Когда кто-то из несчастных умирал, она, по православному обряду, всю ночь читала над телом псалмы.

Но она не была ни суровой, ни угрюмой, ни замкнутой и даже сохранила толику веселости, которая делала ее такой очаровательной в детстве. Однажды, когда ее сестра маркиза Виктория Мильфорд-Хэвен гостила в обители вместе с дочерью, принцессой Луизой, рано утром дверь спальни приоткрылась, и к ним заглянула стриженая головка, со смехом сказавшая: «Хеллоу!» Потрясенная леди Мильфорд-Хэвен решила, что в монастырь пробрался какой-то озорник, а потом, печально улыбнувшись, поняла, что с ними поздоровалась, сняв апостольник, сестра, — ее прекрасные волосы были коротко острижены.

За те годы, что мы провели в России, я видела великую княгиню Елизавету Феодоровну дважды: в петербургском Казанском соборе на молебне в честь 300-летия династии Романовых и в самом начале войны 1914 года, когда, по старинной традиции, государь молился в московском Успенском соборе о даровании победы, положив план военной кампании перед чудотворной Владимирской иконой. Среди блестящих мундиров — великокняжеских, генеральских, дипломатических, среди разноцветных шелков и атласа великая княгиня выделялась как высокая белая лилия в окружении экзотических цветов. Ее бледное серьезное лицо в обрамлении белого апостольника было невероятно красиво; белый шерстяной подрясник, который надевался по торжественным случаям, облекал ее стройную фигуру, ниспадая классическими складками. Голубой дым ладана, золоченые киоты, великолепные цвета священнических одеяний создавали мерцающий фон для неподвижной белой фигуры, и, глядя на нее через переполненный храм, я снова вспомнила витраж: она в синем бархатном платье протягивает розы, в глазах сияет загадочная потаенная улыбка. Святая Елизавета! В ее венах текла кровь той средневековой принцессы, и разве своей самоотверженой жизнью она не заслужила такого же именования?

Тем безоблачным августовским днем 1914 года, когда коленопреклоненная толпа молилась на площади перед собором, мы не знали, что чудотворная Владимирская икона, которую нес как знамя Дмитрий Донской, идя на татар, в этот раз не принесет победы русскому воинству и что мученический путь женщины, пожертвовавшей столь многим, еще не окончен.

«Мы работаем, мы молимся, мы надеемся», — писала она своему другу в апреле 1918 года. Временное правительство, слишком слабое, чтобы сдержать спущенную им с цепи анархию, пало и в Кремле утвердились новые правители России. Они прекрасно знали о деятельности великой княгини, но, непреклонные в своем стремлении уничтожить всех членов царской семьи, решили избавиться и от нее. Зная, как любил ее народ, они не посмели ни арестовать Елизавету Феодоровну, ни тем более казнить в Москве. В мае в обитель прибыл отряд красноармейцев: великой княгине было приказано присоединиться к императору и императрице в Екатеринбурге. Она была увезена тайно, в спешке, ночью, в сопровождении одной лишь келейницы сестры Варвары, которая отказалась с ней разлучаться.

Окажись она в Екатеринбурге, Елизавета Феодоровна разделила бы судьбу царской семьи — но все же она находилась бы рядом с сестрой, и смерть была бы более скорой и легкой. В Перми, далеком городке на Каме, ее высадили из поезда и отвезли в тюрьму вместе с сыновьями великого князя Константина Константиновича и князем Палеем, сыном великого князя Павла Александровича от второго брака.

В июне 1918 года заключенных вывели на улицу и через лес повели к заброшенной шахте. Один за другим юноши, почти мальчики, не совершившие никакого преступления, кроме того, что были Романовыми, женщина, отдавшая годы жизни делу милосердия, и другая, отказавшаяся покинуть любимую матушку, были сброшены в пропасть, и солдаты, выполнив приказ, вернулись тем же путем через лес.

Слухи о подлом убийстве поползли по городу. Священник, которому доводилось слышать о святости великой княгини, тайком ночью отправился в лес и спустился в шахту. Он нашел тела жертв: их раны были перевязаны подручными средствами — доказательство того, что никто из них не умер сразу.

Это был человек высокого мужества; зная, что подвергается смертельной опасности, он вынес из шахты тела великой княгини и сестры Варвары, несколько месяцев прятал их в простых гробах, а потом тайными окольными путями — через Уральские горы, Сибирь, Маньчжурию — переправил за границу, в Шанхай, и поставил в небольшой часовне.

Наконец, спустя три года эта ужасная история стала достоянием гласности, маркиза Мильфорд-Хэвен узнала, что тело ее сестры нашлось, гробы были отправлены в Иерусалим, и в апреле 1921 года леди Мильфорд-Хэвен с мужем, придя в красивую русскую церковь на Гефсиманской горе, построенную в память императрицы Марии, супруги Александра II, преклонили колени перед двумя гробами, которые после долгого и опасного путешествия обрели здесь покой.

В Москве, должно быть, уже мало кто помнит женщину в сером монашеском одеянии, а раньше было обычным делом встретить ее на улице — она шла к своим больным. Обитель, основанная ею, распущена, сестры, трудившиеся вместе с ней, сидят в тюрьме или отправлены в лагеря. Кто в сегодняшнем мире интересуется тем, что происходило в давние времена? Но тот, кто знал великую княгиню Елизавету Феодоровну, кто видел ее в великолепии придворных нарядов и блеске драгоценностей или в простой монашеской одежде, никогда не забудет, как сказала королева Мария Румынская, что она и в самом деле жила среди нас — во всей своей дивной, почти неземной красоте.

Перевод с англ. Т. Коршуновой