— Отец Олег, вы собирали гуманитарную помощь для пострадавших в Луганской и Донецкой областях. Расскажите нашим прихожанам со страниц журнала — как собирали, как возили, и только ли приходские посылки или еще и гумпомощь на государственном уровне?

— Сразу хочу оговориться, что в силу определенных обстоятельств я не смогу о многом рассказать, назвать имена и места.

Война идет с марта месяца, где-то в апреле я отвез первый груз, собранный из того, что люди приносили в храм. Ко мне подходили, спрашивали: батюшка, куда передать, мы знаем, что там нужда. Куда передать — ну, давайте складывать в мой прицеп: он стоит на территории храма, терпят его. Несли медикаменты, перевязку, деньги, сухое питание. На собственном опыте боевых действий я знаю, что в полевых условиях очень хорошо идет «Доширак», он легкий и не скажу питательный, но есть можно и насытиться тоже; калорийные шоколадные батончики — «сникерсы», «марсы». Набрал полный прицеп и поехал в Луганск. С трассы «Дон» свернул на Донецк Ростовской области, напротив него — пограничный пункт «Изварино», оттуда до Луганска сорок километров. Шла война, там стояли силы украинской национальной армии, и перейти границу можно было только коридорами, бродами, лесами... Договорились с местными партизанами, с казаками, нас встретили, перевели и помогли раздать груз.

Я хотел своими глазами увидеть, что происходит...

— В Луганске? В Донецке?

— Луганск — аграрный, станичный регион, а Донецк — это в основном шахтеры, которые съехались со всей страны за длинным рублем, население пестрое по составу и менее идейное. Донецкие ополченцы декларировали, что создадут шахтерскую дивизию — записалось в нее пятьсот человек, это не дивизия. А в Луганске в одном отряде полевого командира воюет три тысячи человек, и громким словом не называются. Еще в Донецке есть Русская Православная армия, а в ней — ни одного священника, и командир этой армии говорит: ну, мы все ментально православные. В общем, существует некое отторжение между Донецком и Луганском. Луганские — ребята попроще, от земли, казаки, они бьются за свои станицы, а те — изначала приезжие.

В одной станице я совершал панихиду — там семья погибла под развалинами — и был в рясе, а не в полевой форме, как обычно. Ко мне подошел мужчина за пятьдесят, такой весь исплакавшийся, и спрашивает: «Ну почему?» Да я тебе сейчас легко расскажу почему. Понимаешь, говорю, есть духовные законы, которые никому не дано перепрыгнуть. Как дважды два четыре — математический закон: получаю зарплату, хочу, чтобы было десять, а дважды два четыре, и все тут. Господь говорит: отдай десятину от тмина, вина и елея, и будет дом твой полон и не будет двор твой пуст. Смотри, какой у тебя шикарный дворец — а на Украине такие богатые каменные дома, целые улицы дворцов — и все разбиты. А за моей спиной стоит маленькая церквушечка из бетонных блоков, даже неоштукатуренная. Да если бы ты десятину, как положено, отдавал и соседи твои тоже, здесь был бы сейчас красивейший кафедральный собор, где священники учили бы твоих детей, внуков и правнуков законам любви, доброте, терпению, уходу за стариками. Это сейчас тебя ноги носят, а завтра перестанут — что с тобой будет? А ты ничего этого не хотел знать, и Господь забрал у тебя то, что завладело твоим сердцем. У тебя в сердце был дом, не Бог, и Он враз лишил тебя дома. Теперь у тебя пошла переоценка, переосмысление, ты радуешься, что у тебя есть жена, ты ее впервые увидел за столько лет совместной жизни не как бесплатное приложение к огромной кухне и счастлив только потому, что она рядом с тобой, ты можешь просто взять ее за руку. У соседей-то жены убиты. Ты в своем огромном доме детей видел два раза в неделю, а теперь рад, что они живы и можно с ними просто пообщаться. Разве это не милость Божия? Но для этого нужно было лишить тебя вот этого идола. На Украине — епитимья, это греческое слово означает «наказание», а по-славянски наказание — «научение, вразумление».

С беженцами сколько разговаривал... До сих пор не понимаю, как это здоровые молодые мужики бегут через границу. Ополченцам за пятьдесят или это мальчишки до 25 лет, среднего возраста нет. И вот такие морды бегут в Россию — беженцы. Получают по 800 рублей в день, ничего не делают и во всем обвиняют русских — это вы, москали, виноваты. Причем дошло до того, что в Изварино, уже на территории Ростовской области, эти так называемые беженцы перепились и начали орать «кто не скачет, тот москаль». Их быстренько отправили обратно. Я спрашиваю: ты жену, детишек отправил в Россию, понятно, а сам-то куда? Ты-то почему Родину не защищаешь, могилы предков, свой дом? Понимаю, ты не состоялся, тебе ни та сторона не дорога, ни эта, ты космополит, у тебя нет родины, совести, чести, ты не гражданин. Ты и нашу Россию не будешь защищать, а только требовать, орать, что мне плохо, дайте мне еще...

Священников встречал, которые свои приходы побросали, убежали. Как ты посмел убежать? Одна бабка осталась, и ту окормляй. «Ну, не все же могут воевать». Воевать-то можно по-разному. Не умеешь стрелять — патроны в магазин снаряжай, не можешь патроны — котелки с едой разноси по окопам. Не можешь котелки носить — детей собери в подвале, сказки им читай. Да что я, патроны, сказки, у священника есть его дело: люди кругом — лишенные крова, еды, потерявшие близких — нуждаются в окормлении, в конкретном назидании...

Так вот, развез я по станицам, что люди принесли, вернулся и стал готовить вторую поездку. А уже разговоры идут, что отец Олег собирает помощь, стали опять нести. Помню, в тот раз трудно переходили границу, первый наш проводник пропал, не вернулся, может, убили или в плен попал... Но потом все доставили, ополченцы там знают, кому нужнее. На третью поездку меня уже благословили от Военного отдела Патриархии.

Мы с отцом Александром Солдатенковым — он тоже из нашего Военного отдела, помощник командира по воспитательной работе в 45-м отдельном парашютно-десантном полку спецназа ВДВ — вылетели в Воронеж вдогонку колонне. Досадно было, что едем без средств защиты, почему-то не разрешили взять бронежилеты и шлемы... Многострадальный это был конвой: сначала двинулись на Харьков, там отказались принять, сказали, что перекроют дорогу. Тогда нас разместили недалеко от города Каменск-Шахтинского Ростовской области. Стоим в поле, температура в тени +40, вертушки садятся, взлетают (шли интенсивные переговоры на уровне МИД, ОБСЕ, Международного Красного Креста), пыль всюду набивается. Очень тяжелые условия, и все на нервах, на взводе...

Это был август, на Преображение мы послужили литургию с местным священником, потом купили меда и поехали в госпиталь к раненым бойцам. Районная больница нашего Донецка ежедневно принимала до сорока человек раненых с ампутированными руками, ногами. Надо было все это видеть. Но дух у них не сломлен. Молодой парень — у него левая нога отрезана почти по пах — говорил: «Мне бы чуть подлечиться, и я снова пойду в строй». Просил найти в Москве его жену, она в это время рожала, потом я нашел ее. Другому 52 года, всю жизнь — 25 лет — отработал горноспасателем, взял в руки оружие, когда фашисты пришли на его землю, служил пулеметчиком, как в армии. У него оторвана левая рука и левая нога: в блиндаже закрыл собой от разрыва снаряда молодого парнишку. Жена была рядом с ним в больнице. Умница такая, патриотка, она действительно ему поддержка и физическая, и моральная. Другая бы начала вопить: да на кого ты меня оставил, да что я теперь с калекой делать буду... А он, мне очень понравилось, с такой теплотой рассказывал, как напротив своего многоэтажного дома разбил садик, у него там персики растут, и как ему хочется вернуться домой. Конечно, бойцов морально поддерживать не надо было. Бойцов ополчения, и наших добровольцев, и солдат конвоя — что теперь скрывать, «КамАЗы» были военные и шоферы — солдаты-контрактники в гражданской одежде. Как они в столовую ходили... Ну как бойцы идут — строем и в ногу, только что песню не запевают. Летит дежурный офицер под видом бригадира: «Не в ногу, разойдись!» — и смех и грех.

Десять дней простояли, наконец, украинские пограничники приехали принимать наш груз. Изварино — официально украинская территория, хотя и занятая ополчением. Чтобы нас пропустить, ополченцы держали коридор от Изварино до Луганска, пять дней лилась кровь. И вот эти пограничники приехали — но тут же им кто-то позвонил по радиотелефону, они быстренько надели на форму курточки, сели в автобус с тонированными стеклами и улетели. Тогда уже наше руководство приняло решение: всё, идем, и не по тридцать машин, как раньше договаривались, а всей колонной. Мы стали отрабатывать вопросы быстрой разгрузки. Разгружать-то некому: ополченцы коридор держат, гражданских практически нет, а длинным большегрузным фурам никак нельзя было долго стоять в развороченном Луганске. Стольким машинам в одном районе не развернуться, да и лакомое это блюдо для вражеской артиллерии. Придумали зацепить трос за дальний поддон и привязать к бетонному столбу или другой машине: фура отъезжает — груз вылетает...

Команду получили, идем через границу. Никому не отставать: если с одной машиной что-то случилось, не возвращаемся, идем вперед, как мы шли в Афганистане, — колонна не должна останавливаться. С отставшими работает техническое замыкание. Такое было нервное ралли — фуры друг друга обходят, скорей, скорей под разгрузку... Стреляли по нам, потом мы нашли дырки в машинах. Силовики выкинули одиннадцать диверсионных групп, чтобы наш конвой расстрелять. Четыре группы ополченцы поймали, остальные остались бегать. Мы ждали нападения в любой момент. Но обошлось без жертв, слава Богу, ополченцы сделали свое дело, дали нам доставить груз, потом организовали раздачу. Хотя, честно говоря, в местных магазинах я видел, как разные вещи из этой гуманитарной помощи продаются. На мой вопрос полевому командиру, которому подчинялся этот участок, он ответил, что им нужны были деньги, чтобы выплачивать людям. Ну, их дело, мы подарили — им виднее, как лучше.

— Больше вы уже не ездили на фронт?

— Потом пошли конвои МЧС, я в них не участвовал. Но по старой схеме, по старым тропам провел еще два своих небольших конвоя.

Теперь ситуация изменилась, все делается на государственном уровне, более цивилизованно — и сбор, и доставка, и осваивание, так что всем нашим прихожанам хочу сказать спасибо и дать отбой. Люди у нас очень хорошие, отзывчивые: у одной бабушки есть медикаменты лишние, а какой-то парень может на машине их забрать, помочь упаковать; кто побогаче несет большую коробку шприцов, другой пару бинтиков — и так мы на порыве поддержали порыв первых ополченцев. Помогли реальным, конкретным людям, совершили то, что должны были, и каждому это зачтется, в Небесной Канцелярии никого не забудут.

— Получается, вы много раз ездили на Украину и наблюдали ситуацию в динамике.

— Динамика очень простая. Изначально многие предпочитали смотреть по телевизору, по центральным каналам, что делается в соседнем дворе. Донецкие шахтеры спускались в шахты, работали... Они не понимали, что война уже пришла к ним в дом и стоит на пороге. Когда Луганск отбивался, Славянск, Краматорск сдали и уже всем стало известно, как фашисты бесчинствуют, насилуют, грабят, убивают, — Донецк жил своей жизнью. А Луганск хлебнул полной мерой.

С мая-июня жители разбежались, в городах людей почти нет. Мне, может быть, не встречались — как вымерло все. А у тех, кто остался, изменилось восприятие. Поначалу многие относились к событиям как к каким-то чудесам: что-то там творится, горстка бойцов бегает, кого-то разоружают, стреляют, флагами машут — но мне это не надо. Потом поняли, что сила на стороне ополченцев, но вместо того, чтобы браться за оружие, побежали в Россию. А сейчас вообще говорят: «Мы настолько устали, нам уже не нужно ни ополченцев, ни Украины, нам нужен мир, мы хотим есть, хотим получать пенсии, растить детей, мы устали, нам ничего не нужно».

— И что будет?

— Хорошего ничего не будет, потому что, на мой взгляд, Россия в очередной раз, как с Сербией, ограничивается полумерами, пытается сохранить хорошую мину при плохой игре. А так не бывает. Ополченцы могли два месяца назад взять Мариуполь, и тогда наш вес на переговорах был бы совершенно другим. Сейчас все военное руководство сменили, а Мариуполь имеет уже три кольца обороны, украинская армия производит переоснащение, перегруппировку. Война не прекращалась, как шла, так и идет, только у ополченцев связаны руки. И то, что можно было сделать малой кровью, теперь будет облито кровью так, что Господи помилуй. Кучка людей, пассионариев, которые начали драться за права русских и называть себя русскими на Украине, не остановится. Я много их видел, много с ними разговаривал: они не остановятся и память погибших не предадут. Может быть, их будет еще меньше, может, их всех поубивают — сколько их там — 10–15 тысяч... Если их не поддерживать, они обречены. Не будем забывать, что государство Украина при весьма скромном мобилизационном напряжении может поставить под ружье около 500 тысяч человек. А к этому ружью нужно прибавить техническое оснащение НАТО и банды наемников со всего мира. И бронетехники советского производства ополченцами уничтожено не более 5 процентов.

— А откуда у вас опыт боевых действий? Где вы воевали?

— Я кадровый офицер, окончил воздушно-десантный факультет Коломенского высшего артиллерийского командного училища, служил в десантно-штурмовых бригадах, два года выполнял интернациональный долг в Демократической Республике Афганистан, награжден советскими орденами и медалями. Ранен не был, слава Богу, только контужен. В 92-м году меня, как большинство молодых офицеров, просто выкинули на улицу, ни пособия, ни квартиры, ни пенсии, выкинули и забыли про наше существование. Я уже был капитаном, мог поступать в академию, но страна развалилась, армия развалилась... Бригаду расформировали, остатки перевели в другое место, а я вернулся в Ленинград. Ситуация безвыходная: старшей дочке пять лет, жена — медсестра, но квалификацию уже потеряла, в военном городке не было работы и жить нам было не на что. Помню, что нечего было есть. По телевизору эти «сникерсы», «марсы» стали показывать, дочка тычет пальцем в телевизор, плачет, и папа плачет — ничего не могу, ни работы, ни специальности нет... Устроился в какую-то общагу, комендантша меня приютила ради Христа за то, что я гонял бомжей, такая негласная служба безопасности. Ну да, я заслуженный кадровый офицер — а кто я на гражданке, кем мне работать? Пошел охранять птицеводческую фабрику. Но я понимал, что надо учиться, и поступил на юрфак Ленинградского университета, на вечернее отделение.

Второе высшее образование у нас платное, первый взнос был 400 долларов, по тем временам — огромные деньги; для сравнения, квартира в центре Питера стоила три тысячи. Я обошел всех родных и знакомых, что-то продал, в общем, по копейке собрал 300 долларов. И вот тут Господь мне показал первое чудо. Когда деньги достаются такой кровью, каждую бумажку помнишь и знаешь в лицо как родную. И вот назавтра приказ о зачислении, я должен принести квитанцию об оплате, а у меня только триста. Ну, думаю, что делать — пойду оплачу триста и буду умолять, чтобы подождали. Открываю книгу, в которой у меня между страницами лежали деньги, а там — раз, два, три, четыре стодолларовых бумажки. Жена и мать это видели — и не могли в себя прийти. Сколько с тех пор лет прошло, но я помню и понимаю, что это была от Бога такая первая помощь, аванс...

И я стал учиться. Вечером на юридическом, а еще — заочно — изучал экономику и финансы в Московском институте управления, так что скоро я уже работал замдиректора птицефабрики. Времена были тяжелые, наши фабрики разорялись, потому что не хотели перестраиваться с «жигулей» на «мерседесы». А я сразу настроился на «мерседес». В Голландии узнал, как делать комбикорма, освоил биохимию комбикормов, в Чехии получил зоотехническое образование. И уже в 1998 году возглавлял и был совладельцем «Агрохолдинга», в который входило пять птицефабрик, два комбикормовых завода и торговый дом.

— Как же вы из директоров попали в батюшки?

— Ну, начать с того, что я потомок священномученика Андроника Пермского (Никольского), которого в 1918 году большевики закопали заживо за отказ сдавать церковные ценности. В нашей семье хранились его письма, фотографии. Его первый иерейский крест лежит у меня дома в сейфе.

Растили меня так: в Бога не веруешь — Бога не трогай. Бабушка, учительница русской словесности, была верующая, а я был пионер, вожак, «Артек»... Потом комсорг, первый коммунист на курсе — в партию вступил в 18 лет. Когда я уходил в Афганистан, бабушка мне положила в партбилет молитвы «Отче наш» и Символ веры и сказала: «Будет тяжело, прочитаешь». Я потом убедился, что если прочитаю Символ веры и «Отче наш», то, даже когда по данным авиаразведки нашу колонну уже кто-то где-то ждет, мы либо раньше пройдем, либо позже, машина сломается, еще что-то случится — ни одной потери не было. Не прочитаю, поленюсь — так на ровном месте или фугас, или снайпер...

Когда я был генеральным директором «Агрохолдинга», сам ездил за зерном на Украину, под Киев: зерно — это основа всего, и его покупку и отгрузку никому нельзя доверить. Останавливался в Киеве, в Лавре, у них очень хорошая гостиница для епископов, ну и со стороны постояльцев берут. А душа-то тянется к Богу — и в Лавре хочется помолиться, и со священниками пообщаться. Мне очень нравилось вечером после работы поймать какого-нибудь батюшку в коридоре. Я не сильно разбирался, епископ это или кто, ловил за рясу и зазывал к себе на ужин. Ну и расспрашивал. Так я познакомился со своим духовником епископом Ипполитом (Хилько). Мы подружились, потом я даже стал подгадывать свои приезды под его, он — под мои. И пытал его, пытал... Однажды он сказал: «Поступай в семинарию — что тебе скажут?» Я говорю: «Владыка, вы смеетесь, у меня военное образование, экономическое, юридическое, куда мне еще учиться? Да и у меня уже все есть. Родина мне ничего не дала, ни кола, ни двора, а Бог дал». — «Ну, тогда отстань от меня». И меня это так задело — «отстань от меня». В общем, я согласился, и владыка написал мне рекомендацию, характеристику, помог сдать документы. Учился я заочно, экстерном, сдавал экзамены по индивидуальному плану, поэтому по-гречески, например, я Гомера не удивлю, да и по латыни не очень. А вот литургику любил — изумительный предмет, патрологию, патристику, историю Церкви.

Окончил семинарию, потом академию, даже кандидатскую написал, прихожу к владыке: «Вот, девять лет уж прошло учебы моей». А он мне: «Все, теперь будешь священником» — «Как, каким священником?» Он говорит: «Директоров, депутатов и казачьих атаманов хватает, будешь священником». А я ведь родовой казак, мои предки с Волги, из Волжского казачьего войска, и священномученик Андроник Пермский родился на Волге, в селе Поводнево под Угличем. И я тогда, пользуясь тем, что одна из птицефабрик была в Архангельской области, поднимал там казачество, мэры всех районных городов были поверстаны мной в казаки...

Так вот у меня от слов владыки такая дрожь поднялась — не помню, что он еще говорил. Я пошел молиться в Верхние пещеры, в Нижние пещеры... Помолился, просто походил и все просил: «Святые отцы, если это мое — оставьте, не мое — отжените любым способом, чтобы я понял, что мне делать». Становиться священником означало ломать жизнь — но я тогда не понимал, что ломать полностью. Дрожь прошла, владыка меня благословил, и я поехал к нему — он был тогда в Тульчинской и Браславской епархии. Тульчин — ставка Суворова, место, знакомое опять же из военной истории. Там меня рукоположили, я жил у владыки при монастыре, служил сорокоуст. Потом его перевели в Хуст, на Западную Украину, я к нему туда приезжал, служил. Сейчас он в Краматорске, и мы с ним перезваниваемся.

Вот так я стал священником и еще два года был директором и священником. Сразу все не бросишь: кредитные обязательства, профессиональный уровень и так далее и так далее. Чтобы закрыть кредит, продал две квартиры в Москве, потому что он дается под человека. И потом, я как играющий тренер: когда мы новую фабрику присоединяем, два года выводим ее на рентабельное производство, и я должен быть там — учить людей экономике, дисциплине труда, умению деньги не получать, а зарабатывать. Это нельзя никому перепоручить. Через два года я понял, что у меня начинается раздвоение личности, я больше не могу по субботам и воскресеньям служить, а пять дней махать шашкой.

Тут как раз началась война — 080808, грузинская война. Я позвонил в Москву отцу Димитрию (дай Бог ему многая и благая лета), он тогда возглавлял Военный отдел в Патриархии, и говорю: «Батюшка, вот я такой-то поп непутевый, прими меня». Он спрашивает: «На войну поедешь?» — «Конечно, потому и звоню, что хочу на войну». — «Ну, приезжай». Так я оказался в Москве. Честно говоря, никогда не думал, что буду здесь жить. На войну нас тогда не отправили, но я остался при Военном отделе, и вот служу по мере сил... Только у меня как в том анекдоте про танкиста, который вышел в отставку: друзья приезжают: «Как тебе живется на гражданке?» — «Да все хорошо, одна беда — за что ни возьмусь, все время танк получается». Вот и у меня тоже — за что ни возьмусь, танк получается...

Беседовала Т. Коршунова